Уже давно известно из опыта, как трудно иногда бывает человеку, живущему в «миру», выбраться в монастырь. Речь здесь не о туристической поездке или экскурсии. Турист — он и в Африке турист. Одними и теми же глазами и с одинаковым любопытством смотрит он на «культовые сооружения» России и Германии, Японии и Китая. Для него «духовно развиваться» — это получать информацию о культуре, истории, «религиозных верованиях» русского и прочих народов.
Совсем другое дело, когда соприкосновение с духовной реальностью, скрывающейся за фасадом «архитектурно-исторического ансамбля» православного монастыря, вдруг всколыхнет в человеке застывшие пласты души, и он почувствует в себе неодолимую тягу к приоткрывшемуся для него таинственному миру и, одновременно, какое-то досадное, тупое и как бы внутренне-инстинктивное сопротивление ей. Тогда каждая попытка снова приблизиться, хотя бы пространственно, к этой реальности нередко вызывает в человеке состояние некой суетливой озабоченности. Откуда ни возьмись, вдруг появятся внутренние и внешние барьеры этому стремлению — то внезапно возникнет «неотложное дело», то обнаружатся «трезвые» аргументы в пользу более «продуктивного использования» отпускных или выходных дней, то «времени просто совсем нет» — или еще что-нибудь из арсенала «нужного и необходимого». И всегда требуется усилие для преодоления этой земляной косности нашего естества. Оно со страшной силой начинает восставать, когда его пытаются хотя бы приподнять над привычной мирской обстановкой, к которой оно «приросло» тысячью нитей.
А на Павла Доброхотова перед самой поездкой в монастырь вдруг навалилось какое-то уныние. И с чего бы это: вроде давно собирался съездить к Димке в Боровский монастырь. Не раз уже планировал и откладывал, опять планировал, и опять откладывал. А между тем с той первой поездки часто тянуло сюда. Редко когда и редко где приходилось испытывать чувство, которое испытал здесь. Как будто повстречался вдруг с чем-то необычайно родным и давно позабытым.
Первый раз Паша, инструктор Петербургской федерации Киокушенкай-каратэ, приехал в Пафнутьев-Боровский монастырь два года назад. Приехал к своему давнишнему приятелю, а ныне послушнику монастыря Димитрию Соловьеву. К Диме часто наведывались в гости друзья его не совсем спокойной юности. А их у него было столько, что, уйдя в монастырь, он неизбежно обрекал себя на вечное миссионерство и странноприимство, однако, упорно не желая расставаться с мечтой многих монастырских обитателей об «уединенном домике в скиту». К нему постоянно кто-нибудь приезжал, направлялся, присылался: друзья, знакомые, знакомые знакомых; дети, часто помногу детей зараз, юноши, взрослые; больные, «неблагополучные», «трудные», неустроенные; на денек, «на ненадолго», надолго, «навсегда»; проездом, помолиться, пожить, потрудиться, подлечиться.
Учитель и ученица
Паша привез с собой с десяток своих воспитанников — юных каратистов и каратисток из Санкт-Петербурга. Заканчивался Великий Пост. Приближалась Пасха. Паша здесь словно воспрял тогда духом: как будто проснулось внутри что-то корневое, «свое», устойчивое и спокойное, таящееся глубоко в подсознании. Наверное, многие испытывали то редкое состояние, когда словно носит тебя на какой-то духовной волне, легкой и радостно-спокойной. «Благодать такая, что ноги едва земли касаются»,— так описал это состояние трагически погибший Оптинский иеромонах Василий (Росляков).
А сколько впечатлений было у детей! Они уезжали домой, одаренные иконками, пасхальными подарками и восхищенными взглядами местных мальчишек и девчонок. Маленькие обитатели Асеньевского Детского дома долго еще бредили каратэ после отъезда юных питерских коушенкай-бойцов, побывавших в гостях и у них. Несколько дней после их отъезда детдомовские стены оглашались боевым кличем «кий-й-й-я-я», сопровождавшим неумело-смешные телодвижения новоиспеченных маленьких каратистов.
Но буквально через полгода Паша вдруг примчался в монастырь на своей «Мазде», плотно упакованной вещами, книгами и аксессуарами дорогого компьютера. Мы только хлопали глазами от удивления, когда он, сказав нам, что «приехал в монастырь навсегда», стал выгружать в нашу келью содержимое своей иномарки. И, только немного отдышавшись, он почувствовал, как ноет и болит сердце при воспоминании о брошенных им пацанах и девчонках (а у него их было человек 200!), которых он вместе с их родителями привел в настоящее смятение этим своим «уходом в монастырь». Отец Марк тогда сказал ему, что «никакого серьезного дела нельзя предпринимать с болью в сердце», и что мы «ответственны за тех, кого мы привязали к себе».
А в третий раз Паша приехал к нам со своим товарищем и «шефом» Евгением Ильмовым — президентом Санкт-Петербургской федерации Киокушенкай-каратэ. Питерский «сэнсей» часто посмеивался над христианскими пристрастиями Павла, отпуская в его адрес остроумно-циничные шутки, но… вскоре и сам пожелал принять Православие. В монастыре его и окрестили…
И вот они опять у нас в гостях. Они — это Паша, Женя и лучшая ученица Жени Елена Воробьева. Недавно они вернулись из Японии с Чемпионата мира, где Лена стала чемпионкой.
Чемпионка
Мы сидели все вместе за столом. Напротив меня — чемпионка мира, на вид такая хрупкая 22-летняя девушка в повязанном по-деревенски платочке,— ну, совсем не чемпионской наружности. «Тренировались перед чемпионатом по восемь часов в день,— рассказывала Лена.— Ночью мне удавалось поспать только 5—6 часов и еще час днем, да и то под стук мешка или макивары, или дружное «кийя». Но, что самое удивительное в ее истории,— бой, доставивший ей кубок мира, состоялся под самую Пасху, и победа для русской каратистки соединилась с пасхальной радостью. Пасхальная победная ночь прошла в православной посольской церкви в Токио. Церковь была переполнена людьми так, что трудно было даже дышать. Лена стояла дико уставшая, побитая, с переломанной кистью руки. Но все же это была, наверное, самая необыкновенная ночь в ее жизни: сразу после пасхальной службы Елену окрестили. «Мы решили, что если Лена станет Чемпионкой мира, то примет Крещение»,— сказал Евгений. Я слушал их, и как-то сами собой возникали из памяти знаменитые апостольские строчки: «Бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду… И… я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух» (1 Кор. 9, 24—26). Что означало это «случайное совпадение» победы в языческом ристалище с Православной Пасхой? Что предзнаменовывало? Это придется «додумывать» самой Лене, оказавшейся в этой таинственной точке пересечения двух радостных событий: маленького — человеческого, и великого — Божественного.
Перед боем
Мы много беседовали. Им было все интересно в Православии как людям, недавно воцерковившимся. Я же, как это положено в таких случаях, носился с идеей «взять интервью», естественно, в первую очередь по «проблеме совместимости восточных боевых искусств с Православием». Но в процессе нашего живого взаимообщения, узнавания друг друга, постепенно для меня исчезала важность этого «принципиального» вопроса.
В Боровском монастыре
Через общение с ними для меня становилось очевидным, что русский человек в любой обстановке, в любой одежде способен оставаться русским. И если даже он, казалось бы, совсем оторвется от своих корней, то все равно, стоит ему только вдохнуть воздух, хотя и «незнакомых», но родных мест, как душа его сразу отзовется и «вспомнит» то, что, может быть, даже и не успела «узнать» в свое время. И убеждаешься, как легко сходит с него все внешнее, наносное.
Помню, как Пашу еще в первый его приезд к нам поразила история героической гибели князя Михаила Волконского. В душу ему просто запали знаменитые слова князя — «Если придется умереть, то только рядом с преподобным»,— слова, в точности исполнившиеся, когда князь был зарублен поляками у самой раки преподобного Пафнутия. И Паша, как и многие наши современники, воспитанные на криминальных и виртуальных доблестях, проповедуемых с экранов телевизоров, долго не мог забыть этой истории. Откуда у нас эта «генетическая» память души? Позже Павел расскажет мне об одном духовном явлении, случившемся с ним накануне его обращения. «То ли во сне, то ли наяву (состояние многим хорошо знакомое) он видел двух страшных, темных типов с «квадратными лицами и пустыми глазами», приближавшихся к нему. Один уже было совсем склонился над ним, чтобы «задушить, или разорвать его», как вдруг спросил: «Так кто же за него так молится?» «Кто, кто,— ответил второй,— бабка его». После этого они в злобе и досаде отошли. Не «бабкины» ли молитвы предостерегают нас от того, чтобы мы окончательно не потерялись в бесчисленных соблазнах современной жизни?
Что же касается проблемы «совместимости», медитативной практики, различных психотехник и проч., то вот часть моего интервью с президентом Петербургской федерации киокушинкай-каратэ.
Русские «самураи»
Вопрос: — Существует ли такая безусловная связь между философской и спортивной составляющими восточных боевых искусств. Нет ли необходимости, если занимаешься карате профессионально, желаешь достичь совершенства в нем, погружаться в философию, дух Востока?
Ответ: — Нет, конечно. Каждая культура подсовывает свое под фундамент боевого искусства. Духовная составляющая целиком зависит от человека, который будет заниматься им.
— А медитация какое место занимает в ваших тренировках?
— У нас же нет медитации в собственном смысле, т.е. созерцательной медитации. Есть медитация в начале и конце тренировки, которая занимает секунд 30, но она здесь приобретает значение техники сосредоточения, когда спортсмен настраивается на тренировку: настраивает свои мысли, успокаивается, успокаивает дыхание — у кого-то страхов же всяких много. Ведь когда мы что-то делаем, мы сосредотачиваемся на своем деле, концентрируем внимание, правильно? И в процессе тренировки надо быть всегда сосредоточенным. Поэтому вся тренировка является как бы активной медитацией. Если при созерцательной медитации мы сосредотачиваемся на каких-то образах, на каких-то мыслях, задачах, дыхании или еще на чем-то таком, то здесь мы сосредотачиваемся на действиях.
— А более высокие степени медитации сейчас практикуются?
— В профессиональном карате нет. Это уже отдельная практика, на любителя. Потому что те, кто погружается во все эти дебри, достигает «просветления», не тратят много времени на занятия каратэ. А мы все-таки занимаемся спортом, а не «просветлением». Это совсем другое. Да и на самой родине каратэ эти серьезные духовные практики уже вряд ли применяются. В любом случае, занятия каратэ не мешают нам быть православными. Кстати, президент Российской федерации киокушинкай-каратэ тоже православный человек…
Когда-то еще Достоевский писал о необычайной отзывчивости русской души, о ее «всечеловечности». Русский человек способен понять и полюбить плоды чужих культур так, как это не способны сделать сами носители этих культур. Он глубоко пропускает их через свою душу. Они как бы становятся его собственными, «родными», обретают новую жизнь. И в этом преображенном состоянии они по-новому и глубже открываются своим прежним носителям. Не является ли такой всечеловеческий характер свойством именно православного менталитета?
В отношении к нашему случаю глубоко поучительной и много объясняющей является страничка из биографии Василия Сергеевича Ощепкова, основоположника самбо. «Именно святой Николай Японский благословил подростка Васю Ощепкова на путь овладения секретами восточных единоборств, с тем, чтобы поставить и эту силу на службу России… Благодаря сочетанию исконно русских традиций и освоенных с благословения святого Николая древних восточных канонов, был создан принципиально новый, важный для России вид спортивного и боевого единоборства — самбо»,— пишет автор жизнеописания Василия Ощепкова. Еще отроком Василий Ощепков оказался в Японии, где он обучался в устроенной трудами святителя Николая Японского миссионерской семинарии. В программу обучения входило в числе прочих предметов и овладение навыками восточных боевых искусств, в которых Вася стал проявлять незаурядные способности. В связи с нашей темой очень характерен разговор, некогда состоявший между отроком Васей Ощепковым и святителем Николаем Равноапостольным. Я в сокращении приведу его здесь:
— Владыко, достойно ли тому, кто должен побеждать язычников только словом Божиим, усваивать их языческую борьбу? Не грех ли это, что я иной раз все другие занятия променял бы на уроки учителя Сато? Борьба ведь дело воинское, а недуховное…
— Драться, защищать веру и землю отцов и дедов надобно — и в прежние века, и в нынешнее время, и впредь. И драться надо учиться. Хотя бы и у язычников,— ответил Владыка Николай, и потом, как бы прозревая будущее отрока, сказал еще и эти, не совсем еще тогда понятные отроку слова: «Наш долг помочь своим знанием и своей верой здесь… Но кто-то должен будет и там, на Родине показать, с каким противником нам, может быть, придется бороться. И более того — надлежит нам создать умение выше здешнего».
Святитель Николай принимает решение отправить Васю Ощепкова к крупнейшему в те времена в Японии мастеру боевых искусств доктору Кано. По этому поводу он сказал начальнику миссии следующие удивительные слова:
— Что же до единоборств, в которых отрок настолько преуспел, то мыслю, дорога ему — в Кодокан, к доктору Кано… Да не смотрите на меня с таким укором, ваше преподобие: в Кодокане не цирковых борцов готовят. Это школа посерьезнее и замах у нее тоже куда как серьезный. Читал я работы доктора Кано — он, между прочим, доктор философии. Так что для нашего философа семинарского там повариться не унизительно. Ну а отличать зерно от плевел мы его еще здесь успеем научить. Сами говорите, что в вере православной он тверд.
Поражает, прежде всего, поистине апостольское дерзновение и бесстрашие, с которым святитель ввергает юного, неокрепшего в вере отрока в чуждую мировоззренческую и религиозную стихию. Источник этого дерзновения — в непоколебимой вере в Промысел и всемогущество силы Божией. Нам, многим современным церковным людям, ревниво оберегающим своих детей от «всяких дурных» влияний, это может показаться «соблазнительным». Как часто мы склонны в любом не церковном явлении находить «душевредный элемент»: дескать, это «бесовское». И даже многие достижения культуры мы зачастую норовим классифицировать как «сатанизм» или «масонство», невольно отгораживаясь от мира. Не обнаруживает ли это слабость нашей веры в Промысел. Ведь преображающие потенциалы Православия поистине безграничны. Господь пришел на землю не для того, чтобы отвергнуть мир, а для того, чтобы его преобразить, осенить вышним светом все аспекты жизни людей.
Святитель в этом случае руководствовался той знаменитой апостольской парадигмой, согласно которой «для иудеев я был как иудей, чтобы приобресть иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобресть подзаконных; для чуждых закона — как чуждый закона,— не будучи чужд закона пред Богом… Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (1 Кор. 9, 20—22), — парадигмой, безотчетно действующей во многих русских людях. Главное не в том, чем ты будешь заниматься, а в том, как ты этим будешь заниматься. И слова великого святителя, Равноапостольного Николая Японского, обращенные к отроку Васе Ощепкову, приобретают характер напутствия всем русским поклонникам боевых искусств: «Твоя сила должна быть доброй, она не в нападении, а в возможности защитить жизнь, в том числе и свою собственную, и своих близких. Это завет и твоих предков — ведь они тоже были русскими и православными. Русь всегда вставала за слабых, будь это один человек или целый угнетенный народ».
…Неделя быстро пронеслась. Гости стали готовиться к отъезду. В день, намеченный ими для отъезда, я вынужден был по делу отлучиться из монастыря. Когда я вернулся, в келье их уж не было. Они уехали, оставив после себя аккуратно, по-спортивному заправленные постели и заваленный фруктами и грудой пахлавы стол. На журнальном столике лежал раскрытый томик красиво иллюстрированного Закона Божия, который между службами, прогулками и разговорами читал Женя Ильмов. Я заглянул в книгу и прочитал: «Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с востока… Увидевши же звезду, они возрадовались радостью весьма великою, и вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и падши поклонились Ему; и, открывши сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну». По ассоциации с этими евангельскими строками у меня стали рождаться следующие мысли: «Вот так и сегодня,— думал я,— сотни и тысячи русских молодых ребят и девчонок, занесенных ветром нашей злой эпохи «на страну далече», увидев вдруг блеснувшую на востоке звезду Вифлеема, возвращаются в свой родной «Иерусалим». Одни приходят из восточных земель, другие из западных, а кому-то приходится идти над самой пропастью. Кто-то истратит в чужих странах всё свое родовое наследство, и, придя в себя, вдруг ощутит вкус «свиных рожков» в чужестранной пище. А кто-то, может быть, и вынесет из земли своего скитания приобретенное там ими сокровище, по примеру благоразумных израильтян, которые по исходе своем из Египта, взяли у египтян «вещей серебряных и вещей золотых и одежд» (Исх. 12, 35). Вынесет, чтобы, очистивши от чужестранной пыли, положить к ногам родившегося Богомладенца Христа.
Как бы то ни было, у каждого человека свой особенный путь… Не будем предлагать ему «лучшего» пути, не будем говорить им: «Вот, иди моей дорогой или другим каким-либо более «правильным» путем. Пожелаем лучше, чтобы он благополучно прошел свой трудный и тернистый «путь к звездам».
…Запах от фруктов на столе наполнял келью весенней свежестью возрождения. Он нес в себе благоухание радости и ликования, которым веет от всех недавно возродившихся во Христе. Только им дается это особенное состояние радостного горения как залог их дальнейших трудов. Я подумал о наших недавних гостях, о которых напоминал этот запах, и невольно позавидовал им.
.gif){kind=small}
