Масутацу Ояма. Жизнь одна, путь один

 

Дороги бывают разные. Едешь, бывало, по асфальту, ни о чем плохом не думаешь. Асфальт ровный, давным-давно укатанный другими людьми, не тобой, о чем еще можно мечтать? Грунтовая дорога – совсем другое дело: тут и ухабы, и опасные рытвины, чего только нет, знай себе, держи ухо и глаз востро, а то хуже будет! Вцепишься в руль, сгорбишься, проклянешь все на свете...

 

А вот этого и не надо бы: не проклинать надо, а радоваться, что по такой дороге ты едешь именно сейчас, когда ты к ней готов, когда еще молод и легко можешь справиться с управлением, вовремя нажать на тормоза! Зато потом тебе уже никакие другие дороги не страшны! Хуже наоборот: всю свою молодость и зрелые годы катаешься себе по гладкой дорожке, и вдруг – бац! – дыра в асфальте, не объехать, не перескочить!.. Вот так и в жизни часто бывает: начало легкое, а конец – не из приятных. Думаю, все поняли, к чему я клоню.

 

Обо всем таком и о многом другом также учил нас Сумомо-сан. Он готовил нас к трудностям, которых в жизни еще никому избежать не удалось. Равно как и смерти. Когда мне исполнилось тринадцать лет, меня перевели в другую школу. Не скажу, что жизнь моя как-то особенно изменилась, учеба шла гладко, занятия с учителем Сумомо продолжались, правда, ездить к нему приходилось далековато, но это я не считал какой-либо помехой.

 

То время ознаменовалось не только одними школьными изменениями. Я хорошо запомнил его еще и потому, что в мире творилось что-то невероятное. Япония была втянута в американские военные конфликты: все считали дни, когда закончится этот кошмар. Газеты пестрели чужими именами: Мак-Артур, Бисмарк… Германия тоже не стояла в стороне. Из рассказов взрослых нам удавалось услышать последние военные новости, и становилось как-то не по себе от своей непричастности, хотелось действовать, что-то продемонстрировать, если не всему миру, то хотя бы своим товарищам, самому себе, а может быть, когда-нибудь и всей Японии, когда она, наконец, выйдет из разрухи и станет на ноги. Но тогда редко кого охватывало чувство национального сознания, а тем более – национальной гордости, слишком уж смутное было время. Многим хотелось стать такими, как Бисмарк, например. Мальчишки вообще склонны видеть себя героями, но не сейчас, а «когда-нибудь попозже», во взрослом времени. А когда оно наступает, это взрослое время, часто забывают о героизме и начинают ворчать, роптать из-за навалившихся со всех сторон проблем.

 

Между тем, время от времени, между сообщениями об Америке, Филиппинах, Мак-Артуре и так далее, удавалось иногда слышать и о том, что где-то есть люди, увлеченные каратэ. Странно, но приходилось-таки слышать о людях, увлеченных этим боем, боем без применения силы обычного оружия. Странно потому, что в то время во всем мире грохотали железные пушки, лязгали затворы, носились свинцовые пули. Что же подвигло любителей «безоружного боя», почитателей «Справедливого Кулака» отвлечься от мрачной действительности и полностью отдать себя благородному делу совершенствования человеческой личности?

 

Много ли было тогда таких энтузиастов, мало ли, никто специально подсчетами не занимался. Знаю, что было их достаточно. Вот уж поистине, найдя свой путь, уже никуда не свернешь. Он у тебя один, ты гордишься им, тебе не надо уже более ничего другого. Тебе начинают завидовать – тебе и на это плевать. Впереди цель, цель всей твоей жизни. Жизнь у тебя одна, путь, выбранный тобой, тоже один. Это счастье.

 

Мое увлечение каратэ вызывало у людей, окружающих меня, самую разную реакцию: и насмешку, и почитание, меня порой даже боготворили. Но перед глазами у меня неизменно стояло лишь лицо учителя Сумомо, его добрая, поощряющая усмешка, и больше ничего в жизни уже не было нужно.