Масутацу Ояма. Неустанно расширяй свой кругозор

Уединение – средство достижения совершенства

 

Неустанно расширяй свой кругозор

 

В учении, разумеется, не все было так гладко, как может сейчас показаться, исходя из моего сугубо идиллического описания детства, заботы старших о нас, трогательных переживаний друг за друга. Было и озлобление, и зависть, и обиды. Что греха таить, я тоже этим иногда страдал. До начала занятий, еще будучи десятилетним ребенком, я не переставал считать себя если не паинькой, то, во всяком случае, приличным человеком: помогал товарищам, советовал, когда было надо. В общем, приличным себя считал, что ни говори.

 

Начав заниматься, обнаружил в себе такие слабости, что теперь и вспоминать-то горько, представьте себе. Правда, тогда я это слабостями не считал, а умирал от злости на самого себя, когда случалось повздорить с младшими, огрызнуться парням, старшим меня на пару лет. Мог даже, стыдно сказать, ударить или пнуть кого-то незаслуженно: проходя, не думая, чтоб знали, с кем имели дело. Особенно это касалось случаев, когда в незнакомой компании таких же мальчишек, как и я, меня не замечали. Противней этого я и представить себе тогда не мог, и – начиналось…

 

Однако некоторое время спустя мне, все-таки, становилось не по себе. Чувствовал, что был не прав, но признавать этого не спешил. Гордость заедала, да и силу тогда девать было некуда, не то что сейчас, когда тебе уже к шестидесяти. Выковыривать это из себя приходилось с кровью. Нелегко становиться хорошим, не испытав себя в самых трудных, в самых неприятных для самолюбия жизненных ситуациях. Душа искала, чем гордиться, а найти объект в самом себе не всегда удавалось. Хотелось «расшириться», вырасти над собой.

 

Много дало мне чтение, рекомендованное все тем же Сумомо. Не имея возможности тренироваться в хорошем зале, я разглядывал картинки, фотографии эпизодов борьбы, зарисовки, много размышлял над приемами, хотя многих из них пока не мог повторить. Иногда случалось советоваться с товарищами, случалось быть поднятым на смех, и это тоже меня глубоко возмущало, и снова приходилось душить в себе змия, подстрекавшего к неприязни, возмущению, ненужной гордости. Однажды во время тренировки к нам зашел человек лет тридцати. Как впоследствии оказалось – один из лучших мастеров каратэ того времени. Мы все, конечно же, напряглись, многие засуетились, пытаясь выделиться, показать себя незнакомцу лучшим образом. Не отставал от них и я. И вот, к моему удивлению, он, пошептавшись с учителем, указал на меня. Я делал вид, что ничего не замечаю. Затем послышалось:

 

Что тут началось! Все остановились, стали меня разглядывать, как будто видели меня впервые, ну и, конечно, не преминули отомстить, кто словом, кто делом, впоследствии. Но я к тому времени был выше всего этого. Старался быть побольше в одиночестве, читая, размышляя о жизни. Просто старался отвлечься, направить свои мысли на нечто благородное, прочь от суеты, зависти, корысти.

 

Теперь я благодарен товарищам именно за это, за их неизменную пристальность, пусть это тогда называлось завистью. Их пристальность заставила меня уйти в совершенно другой мир, отдаться главному, отбросить все лишнее, перестать замечать пакостное. Расширяя свой кругозор чтением, я научился рассматривать свое одиночество как благородное уединение. Не чувствовал себя изгоем, нет, но и не превозносил себя больше ни над кем, и уважение к себе, хотя и постепенно, но возвращалось. Так я победил свою гордость, чтоб, вслед за этим, направить себя на достижение такого величия духа, какое дается только человеку.

 

Послевоенная Япония зажила какой-то качественно новой жизнью. Я не имею в виду процесс лечения послевоенных ран, подъем экономики, который вдруг удивил весь мир, меня больше интересует духовная сфера. Понятие «японский самурай», к которому так привыкли в мире и которое вызывало слегка настороженное к нам отношение, сменилось понятием «японское каратэ». Не скажу, чтобы и для меня каратэ не являлось в ту пору загадкой, но всему остальному, неяпонскому миру, такое понятие казалось окруженным необъяснимым, трогающим за душу ореолом тайны. Понятие «каратэ» еще долго с тех пор будет оставаться символом тайны и непобедимости, прежде всего – несокрушимости духа.

 

Америка, в свою очередь, подчиняясь своему всегдашнему американскому рационализму, ухватилась за разгадку этой тайны с таким рвением, на которое способны только американцы. Этим рвением, кстати, еще долго отличались отставные, оказавшиеся после войны не у дел, американские вояки.

 

Что касается «нового стиля», а именно стиля «кёкусин», начавшего формироваться именно в ту эпоху, о нем я уже неоднократно высказывался, повторюсь и на этот раз.

 

Нет ничего более заманчивого, чем быстрое достижение трудного результата. Чем труднее цель, тем быстрее хочется ее достигнуть, тем яростнее борешься со всеми препятствиями, встающими на твоем пути. Однако, эта борьба, как мы уже знаем, не всегда вызывает всеобщее восхищение, особенно если неразборчивость в средствах переходит всякие границы.

 

Выбрав однажды свой путь, всеми силами стараешься от него не отклоняться, забываешь порой о материальном, об истинах, не связанных с твоей единственной целью. Но те немногие, кто способен на это, лишь эти немногие и добиваются своего.

 

Суетящиеся, спешащие, смешно падающие и неловко поднимающиеся, обиженные, в конце концов, и считающие себя «обделенными» и недостаточно оцененными, пускаются, к сожалению, в крайности, из которых затем вырастают непростительные, порой неисправимые ошибки. Так было и есть с представителями течения кёкусин. Их число, могу с прискорбием отметить, все растет.

 

Для меня не существует такое понятие как «каратэ кёкусин» или новое каратэ. Каратэ или есть, или его нет. Это – просто каратэ, мое каратэ, если хотите.

 

Возможно, многие сочтут меня чванливым, однако, я твердо знаю то, о чем говорю. Это не тяга к поучениям, я уже достаточно научил для того, чтобы с чистым сердцем уйти на покой. Это крик души, крик совести. Слышать или не слышать его – дело каждого.